Размышления о современном искусстве

25 августа 2012

Размышления о современном искусстве

Размышления о современном искусстве

«Или что-то случилось, или одно из двух»
м/ф «Следствие ведут Колобки»

На днях в блоге одного из основателей историко-культурного общества «Московские древности», историка и писателя Дмитрия Володихина, встретилась такая запись:

ВСЁ НАЗЫВАЕМОЕ «СОВРЕМЕННЫМ ИСКУССТВОМ» ОТЛИЧАЕТСЯ ОТ ИСКУССТВА ТЕМ…

…что оно не искусство.

Интересная мысль! Но, тем не менее, хотелось бы разобраться. Действительно, что считать современным искусством? И искусством ли? Вопрос не праздный. И даже для искусствоведа далеко не всегда понятный, что уж говорить про людей, которые от художественной культуры далеки?

А в связи с многочисленными выставками современного искусства, проходящими в Москве (да и по России, и миру, явление это широкое, но проходящее в крупным городах) и так называемыми перформонсами, разговор этот нам кажется уместным на нашем ресурсе. Кроме этого, нам представляется, что эта тема заслуживает проведения отдельного круглого стола совместно с Государственным институтом искусствознания.

Итак, что считать современным искусством? То, что делается сегодня? Или то, что начали делать в начале XX века? Но ведь чего только не делали!

Да и говоря об искусстве сегодняшнего дня принято делить всё искусство на так называемое актуальное и традиционное. Интересно, кстати сказать, что Министерство культуры так и спонсирует, ровно пополам. Раньше было так — есть виды искусства: живопись, графика, скульптура — бюджет делили поровну на каждый вид. А теперь часть идёт на традиционное искусство (то есть тех, кто наивно продолжает писать картины) и на актуальное искусство (искусство действия, эпатажа, сиюминутной выходки). Вот такой нынче водораздел.

Ну а всё-таки, если говорить о современности, своевременности? Скажем церковное искусство вообще не очень касается времени, являясь вневременным, обращённым к Вечности.

А как быть с наскальной живописью в пещере Альтамира? Изображения бизонов, лошадей, кабанов, отпечатки ладоней на стенах сделаны в палеолите. Современны ли они? Актуальны? А почему бы и нет?!

Не современен ли сегодня гений Возрождения Леонардо? Устарели его работы? Вряд ли!

А как быть с импрессионистами? С точки зрения некоторых реакционных умов, адептов современного искусства — замшелая старина… Не актуально ли сегодня искусство символизма, заставляющее призадуматься о жизни и смерти? Или произведения шестидесятников, которые меняли мир (по крайней мере стремились к этому) и для которых не было границы между жизнью и искусством? Всего лишь антиквариат?

Что вообще считать актуальным и современным? Кучка фекалий в банке? О да, весьма новаторски (хотя уже нет). Картины из использованных женских тампонов? Где-то было.  Интересно… но на стену как-то неудобно вешать. А как-то украсить комнату дома хочется и будет хотеться последующим поколениям.

И вот ещё интересный факт — сегодня в России очень много художников, заявляющих, что они были участниками знаменитой Бульдозерной выставки 1974 года. Вернее заявивших больше, чем действительно участвовавших. Отчего? Неважно, что выставил и какой ты мастер, главное — ты сопротивлялся идеологии, «бодался с совком», стал борцом за свободу. А каков ты как художник, талантлив ли? А, неважно, главное засветился. А раз попал в сферу внимания СМИ — уже гений.

И сегодня протестанты путают искусство с политикой. Зашил себе рот нитками в знак протеста и встал с плакатом — акт искусства. А не сумосбродства? Нет, это не к тому, что не надо отстаивать свои права и убеждения. Просто каждый должен делать своё дело. И делать хорошо. А когда искусство настолько плотно сплетается с политикой, становясь орудием пропаганды и часто в итоге псевдоискусством — до добра это обычно не доводит.

Странное дело, но у признанного мастера, культовой фигуры поп-арта Энди Уорхола, после его кончины, дома обнаружили интерьеры с антикварными вещами века XVIII-го. К чему бы это?! Прогнило что-то в Датском королевстве… Впрочем, тенденция мировая.

Хочется гармонии и уюта? А так называемое современное искусство не даёт таких ощущений? Что делать и кто виноват? Назад, к истокам? К гармонии через традиционные ценности и традиционную эстетику и этику? Пожалуй. Чтобы шагнуть вперёд, иногда требуется сделать пару шагов назад.

Впрочем, вопрос весьма и весьма неоднозначен и требует изучения и обсуждения. Причём не только среди искусствоведов, но и философов, культурологов и социологов.

Искусствовед, директор по организации выставок

«Галереи на Чистых прудах»

Михаил Тренихин

_________________________________________________________

Кроме этого, мы считаем весьма уместным привести две статьи художника и писателя Максима Кантора «Продавцы вакуума» (5 марта 2007 года) и «Бунт официанта» (20 августа 2012 года), посвящённые широкому кругу вопросов, связанных с современным «искусством» и «художественным» творчеством.

_________________________________________________________

_________________________________________________________

Максим Кантор

Продавцы вакуума

Источник: Эксперт

 

Мы живем в мире, где стоимость не соответствует ценности, цена не соответствует качеству, значение не соответствует внешнему виду. Рынок искусств успешно воспроизвел эти обстоятельства внутри себя.

Дешевая энергия — дорогой товар. У нефтяников есть труба, у металлургов — алюминиевый карьер, у чиновников есть так называемый административный ресурс, который можно продавать как газ и нефть. Так неужели автономная область производства — искусство — не может быть использована по тому же принципу?

Подход к искусству был таким же, как в нефтяной отрасли: брали дешевую природную энергию, монополизировали добычу, повышали спрос, загоняли по спекулятивным ценам. Этой дешевой энергией стало пресловутое «самовыражение», не обремененное ни знаниями, ни умениями, ни старанием. То, что однажды было предложено авангардом в качестве протеста против коммерциализации искусства, было цивилизацией присвоено и использовано для наживы. Удобство данной энергии в том, что она исключительно легко добывается — практически из любого персонажа, объявленного художником. Разумеется, в этих условиях возрастает роль посредника — того, кто имеет право выдавать сертификат на качество энергии.

Сначала занялись авангардом двадцатых. На вторичный рынок выбросили немереное количество продукта, производили его штабелями. Я был свидетелем того, как директору Бохумского музея прислали факс с репродукцией картины Малевича. Директор отреагировал: а где же на картине подпись? Следующий факс пришел уже с подписью.

Известная коллекция русского авангарда, собранная Харджиевым, была тайно вывезена из Москвы, легализована на Западе стараниями заинтересованных субъектов, а по пути следования увеличилась в несколько раз — трудно ли нарисовать дополнительные квадратики? Известные эксперты авангарда зарабатывали на атрибуциях подделок — это приносило стабильный доход. Самодельный авангард отмывался через музейные выставки и аукционы — и количество посредников в сделке не уступало цепочке лиц, участвующих в реализации нефтепродуктов.

Но подлинный расцвет художественного рынка связан с постоянным производством дешевой энергии — так называемого второго авангарда, символа свободы победившей демократии. Высказывание Энди Уорхола «В будущем у каждого будет пятнадцать минут славы» стало руководством к производству и сбыту. По сути, стратегия современного художественного рынка повторяет стратегию финансовую: замена золотого стандарта на бумажный эквивалент. Во имя движения вперед следует напечатать много купюр без обеспечения, все равно завтрашний прогресс заставит печатать новые.

Устаревшие институты (Министерство культуры, союзы художников) были разумно замещены «школами кураторов» — собраниями тех, кто инициировал художественный процесс. Подобно тому, как золотоискатели огораживают колышками участок добычи, кураторы обозначили участок девственной природы — будущую фабрику звезд. Отменить предыдущую историю искусств, забыть унылых пейзажистов и портретистов было тем легче, что за словосочетанием «союз художников» вставал призрак казарменного общества. Но мы-то теперь строим общество свободы и прогресса! А прогресс можно обслуживать только актуальным искусством, не так ли? Следует начать с нуля — только с неокрепшими душами, не обремененными знаниями истории искусства, можно шагнуть вперед. Так возник проект «актуального искусства», соответствующий стандартам художественного рынка развитых капиталистических стран.

Правда, не прошло и десяти лет, как новоявленные чиновники в точности воспроизвели алгоритмы советской власти: вошли в советы и комиссии, стали друзьями мэра и банкиров, обросли связями в правительстве. Теперь никого не смущает, что правительственный скульптор Церетели открывает Музей современного искусства. Какие могут быть противоречия? И то, и другое — актуальное искусство.

Поскольку демократическая цивилизация постулировала, что в искусстве есть прогресс, а прогресс достигается самовыражением, появился прямой смысл рекрутировать молодую рабочую силу — но и старых мастеров добычи забывать не следует. В конце концов, самовыражение у всех одинаковое.

Незадолго до смерти Пикассо опубликовал письмо, которое не любят цитировать, а когда упоминают, выдают за шутку гения. Написал он следующее: «Настоящими художниками были Джотто и Рембрандт, я же лишь клоун, который понял свое время». Пикассо довольно желчно описал послевоенное поколение — мальчиков, которые любят новые марки машин и спорт, зачем таким искусство? Феномен рынка искусств свелся к перманентному развлечению — и надо этому соответствовать. Тот, кто сможет кривляться, останется на плаву, «прочие не будут опознаны как художники». Письмо наделало много шума: автор — весьма известный художник (правда, отодвинутый несколько в сторону новыми американскими коллегами, в то время мода как раз сместилась в Штаты). Известный критик ответил художнику открытым письмом «Пикассо, вы смеетесь над нами!». Критик пытался доказать художнику, что искусство неуязвимо: «Позвольте, искусство бессмертно! А ваши голубки, ваши арлекины, ваши влюбленные?». Пикассо умер, спор остался незавершенным. Проживи художник чуть дольше и имей возможность наблюдать показательный альянс Эрмитажа с музеем Гуггенхайма в Лас-Вегасе, он бы нашел что ответить.

…………………………………………..

У галериста (как у всякого продавца) есть две несовместимые задачи: продвинуть товар, но не дать производителю сменить посредника. Выполнить их просто, поскольку художник создан галеристом, но и трудно, поскольку художник начинает верить в то, что он творец.

Официально галерист забирает половину стоимости продукта, на деле гораздо больше: художник оказывает покровителю массу дополнительных услуг: декорирует резиденцию, сочиняет подарки к именинам, публично демонстрирует преданность. Такие неуставные отношения есть реальность художественной жизни, хотя с искусством связаны мало. Более всего это напоминает труд солдат на генеральских дачах — кладка забора, безусловно, является армейской службой, но к ратному делу не относится. При этом галерея тщится играть роль двора Медичи или Гонзага, хотя оснований для этого мало. Галерист — посредник, именно в качестве посредника востребован, но, чтобы его деятельность была успешной, он должен представляться законодателем вкусов. Ситуация забавная: зависимый человек, ищущий покровительства банкиров и чиновников (галерист), опирается на стоящего ниже себя на социальной лестнице (художника), чтобы улучшить собственный имидж.

Галерист снабжает вывеску заведения перечнем «своих» художников — у крупных воротил этого бизнеса такой список наполовину состоит из имен известных покойников. Делают так затем, чтобы имена живых оказались в выигрышной компании. Скажем, галерея приобретает литографию Пикассо и офорт Дали — вещи, вообще говоря, тиражные. Однако это дает право в художниках галереи указывать Дали, Пикассо, Пупкина и Попкина — незаурядный набор имен. Подобные перечни схожи с известным списком Павла Ивановича Чичикова, но никто не хватает галериста за руку: все вокруг торгуют мертвыми душами. Чтобы фальшивые списки поднялись в цене, галерея пропускает собрание через музей — отмывает его так же, как рэкетир неправедно нажитые деньги в ресторане и казино. Чтобы музей принял сомнительное собрание, его директора связывают обязательствами правительственные чиновники и банкиры. Чтобы банкир или чиновник был заинтересован в современном искусстве, он должен бояться оказаться немодным и не соответствовать общему положению дел.

Ирония ситуации состоит в том, что все участники современного художественного рынка повязаны взаимным страхом и круговой порукой: невозможно одного из участников уличить во вранье, чтобы не посыпалась вся сложная система отношений и ценностей. Мои квадратики — неподлинные? Позвольте, а ваши рейтинги что, настоящие? Мои рейтинги ненастоящие? А ваши деньги, простите, какого происхождения?

Нельзя сказать, что папы и короли былых времен были честнейшими людьми, но они не были трусами, искусство заказывали от широты душевной — а не пряча краденое. История искусств сохранила для потомков имена великих пап и королей, незаурядных заказчиков великих творений; история искусств помнит отчаянных коллекционеров, собиравших вопреки общему мнению непризнанные шедевры. Однако история искусств практически не помнит владельцев галерей — чтобы быть успешным, галерист должен проявлять такие человеческие качества, которые величию не способствуют. Впрочем, современный рынок нуждается не в величии, а в адекватности.

……………………………………..

Ежегодно в мире проходят десятки ярмарок, актуальное искусство устраивает смотры достижений. Галереи, подобно домам моды, выставляют осенние и зимние коллекции — предлагается соответствовать лучшим образцам. Парадокс состоит в том, что лучшее не значит великое. Великие произведения больше никому не нужны: великое ставит под сомнение продукцию соседа, быть великим невежливо и недемократично. Комиссар биеннале авторитетно утверждает: великих художников больше нет. И не нужны они свободному обществу — но сколь же возросла роль куратора!

Вот куратор стоит под лучами юпитеров, суровый человек, проницательный и адекватный. Почему-то кураторы внешним видом своим копируют киногероев (тяга казаться героическим сохранилась, хотя героизм и отменили) — они одеваются в темное, сжимают губы в ниточку и буравят пространство взглядом. Можно подумать, они сделали в жизни нечто бескомпромиссное и героическое, но нет, не сделали и никогда не сделают. Их общественная роль — уберечь рынок от героического и великого. Сообразно убеждениям и сущности кураторам бы надо носить байковые пижамы в горошек, они же рядятся в черные бушлаты десантников.

Настало время кураторов — не творцы, а они, некогда маленькие незаметные служащие, теперь правят бал. Уж они искусству попомнят! Уж они поставят на место этих выскочек. Вообразите такую страшную сказку: ожившую Галатею заставляют окаменеть заново, из произведений искусства — картин, статуй, рисунков — специальным прибором изымают душу, то самое «маленькое ощущение», которое искал Сезанн. Отныне душой искусства (смыслом, содержанием, гордостью, страстью) распоряжается ведомство кураторов. Отныне искусство будет дополнением к концепциям кураторов, правда, у кураторов нет оригинальных концепций, кураторы хороши тем, что они стандартные люди, — такая вот у нас сложилась ситуация. Так однажды уже старались сделать комиссары при советской власти — внедряли цензуру; у них, правда, не получилось. Теперь получается лучше, потому что у рыночного демократического общества задачи обширнее — величие изымается отовсюду: из политики, из творчества, из жизни вообще. Рынку нужны адекватные функционеры.

……………………………………..

Распространено мнение, будто рынок двигает искусство, помогает выявить лучшее произведение. На деле все обстоит прямо наоборот — рынок всегда способствовал забвению крупных художников, концентрируя внимание на салоне. Салон (то есть усредненное представление о моде и потребностях общества) побеждал всегда. Штучный товар рынку неинтересен: Боттичелли, Эль Греко, Рембрандт были забыты и умерли в нищете. Один из величайших художников человечества Козимо Тура (сегодняшний читатель не знает этого имени, зато знаком с успешным фигурантом рынка Энди Уорхолом) на склоне лет писал жалкое письмо, адресованное синьору Эрколе д’Эсте, в котором просил три (!) дуката. Не получил.

Судьбы Ван Гога, Модильяни, Филонова наглядно демонстрируют возможности рынка.

………………………………………………..

Если принять логику, по которой самое могущественное государство, являющееся гарантом свободы в мире, законодателем моды, мерилом справедливости, тратит на войну в десятки раз больше, чем на мир, — если принять эту логику за норму, то можно пережить и логику художественного рынка.

_______________________________________________________

_______________________________________________________

 

Максим Кантор

Бунт официанта

Источник: Эксперт

 

Культура стала заискивать перед шпаной, хамом, фашистом, перед оголтелым невеждой. Теперь приходится оправдываться за то, что веришь в Бога, в семью, в законы общежития

В искусстве есть понятие «контрапункт», кульминация сюжета. Пункт против пункта, утверждение против утверждения, две темы столкнулись.

Если не нужно разрешить вопрос, разобраться в переживаниях, отличить хорошее от плохого — то обращаться к искусству нет нужды.

Тварь дрожащая — или право имею, быть — или не быть, война — или мир, красное — или черное, коварство — и любовь, Дон Кихот — и Санчо, Карлсон — и Малыш; одновременное развитие двух тем необходимо и в детской книжке. Даже в бесконфликтном романе «Винни-Пух» представлены полярные взгляды: Пятачок предлагает положить в ловушку для Слонопотама желуди, Пух настаивает на меде, в итоге Пух кладет в ловушку горшок, но мед съедает. Ловушка с пустым горшком — контрапункт произведения, образ собирает противоречия воедино. Классическое искусство использует прием контрапункта, наделяя образ двойной природой: великие скульптуры имеют разнонаправленные векторы движения — Дискобол закручивает движение форм в двух противоположных направлениях; герои романов вступают в противоречие сами с собой — Гобсек скуп и благороден, Лир безумен и мудр. Щека Богоматери — розовая и живая щека, прижатая к желтой мертвой щеке Христа, — есть величайший контрапункт живописи Возрождения, кульминация пластического искусства. Контраст в живописи придуман, чтобы сделать контрапункт зримым. Ван Гог так виртуозно пользовался противоречиями палитры, что умел найти точку в картине, где представлены все контрастные цвета. В его портретах эта точка — глаз персонажа: изжелта-белый белок, темно-фиолетовый глаз, голубая тень под глазом, охристое веко, розово-красный уголок глаза; Ван Гог умеет в кульминационной точке повествования соединить все контрасты. Образ, в котором положительное начало и отрицательное (добродетель и гордыня, героизм и беспутство) сплелись воедино, есть условие убедительности героя. Мы называем персонажа плакатным, если автор показывает только положительные стороны характера. В искусстве убедителен тот герой, который являет нерасторжимое целое из непримиримых противоречий. В этом отношении (то есть в сочетании несочетаемого) эстетика светской культуры повторяет основной постулат христианской религии. Контрапунктом всей христианской культуры — и живописи, и музыки, и литературы, и философии — является образ самого Иисуса Христа. Недаром Христа изображают в одеждах контрастных цветов: красный цвет символизирует земную природу, голубой — природу небесную. В эти контрастные цвета Христос облачен всегда, в картине «Явление Христа народу» вы еще не видите Его лица, но контраст цветов уже явлен. Спаситель сразу дает нам понять, что Он есть точка схода противоречий мира, Он есть контрапункт бытия. Образ Спасителя соединяет две природы, божественную и человеческую, в противоречивое единство, которое именуют «неслиянно нераздельным». Образ Иисуса, по сути, и есть наиболее точное определение контрапункта. Одно начало делается понятным лишь по отношению к другому началу: мы никогда не поймем неба, не зная земли; божественным началом задается измерение человеческого, и наоборот. Все образы, созданные в искусстве стран христианского круга, безусловно исходят из этой двуприродности — само искусство по определению двуприродно: бренная материя (краска, бумага, камень) преобразуется в нетленное. Высказывание образное не существует вне контрапункта — иначе превратится в приказ или орнамент, в нечто служебное. Скажем, в уголовной хронике драмы нет, поскольку нет образа: в случае Чикатило нет драмы, а в случае Отелло — драма есть. В плакате нет драмы: «Не стой под стрелой!» — тревожное сообщение, но в отсутствие контрапункта — сообщение не драматическое. А в картине «Возвращение блудного сына» драма есть, потому что есть полнокровный образ. И за отца, и за сына на картине переживаешь больше, нежели за человечка на плакате, который неосторожно встал под стрелой крана. За человечка на плакате не переживаешь, а переживать надо — искусство ведь затем и существует! — но переживание пробуждается лишь контрапунктом, зритель проникается тем, что соучаствует в разрешении противоречий. Данное положение принципиально важно для понимания того, что произошло в секулярном искусстве Запада, которое в XX веке сделало шаг в сторону язычества, то есть возвратный шаг. Был пересмотрен тот основной аспект эстетики, который Ницше именовал «рождением трагедии». Как это ни парадоксально прозвучит, в эстетике авангарда исчез героизм, исчезли конфликт и трагедия. Борьба перестала быть героической и трагедийной, поскольку из нее исчез образ, а трагедию может воплощать только образ. Дело здесь не в революции как таковой и не в протесте как таковом. Протестного искусства было предостаточно — вот, скажем, «Расстрел 3 мая» Франсиско Гойи, главный герой воплощает трагедию. А «Черный квадрат» — тоже революционное искусство, а трагедию не воплощает. Может ли квадрат поведать нам о трагедии? Может ли знак представить столкновение убеждений? Какие убеждения в знаках треугольника и призмы? Данные слова не критика эстетики авангарда, но лишь констатация того, что новая эстетика не трагедийна: нет страдательного субъекта, нет конфликта. Без-образный авангард поставил серьезный вопрос перед христианской образной эстетикой: может ли быть мятеж без контрапункта, протест без трагедии, пафос без героя? Возможно ли такое в принципе или это нонсенс? Можно быть неверующим (многие художники и были неверующими), но находиться вне христианской эстетики — невозможно, коль скоро художник работает в так называемой христианской цивилизации. Все, о чем говорилось выше, это законы кровообращения искусства, это условие создания образа. И вот революционный авангард, пересматривая основные положения классической эстетики, устранил фундаментальный принцип христианского искусства. Авангардная эстетика отказалась от контрапункта. Казалось бы, от авангарда следует ждать взрыва мятежных провокаций! Произведение бунтарское явит изобилие контрапунктов: что ни загогулина, то контрапункт. На деле же авангардная продукция — абсолютно бесконфликтная вещь. В мастерской авангардиста царит вечный штиль: ничего более покойного, нежели «Черный квадрат», и вообразить нельзя — это вам не изглоданный скорбями старик Рембрандта. Конфликт вынесен авангардом из самого произведения вовне — во внешнюю среду. То, как воспринимают черный квадрат или нарисованный пенис, — это и есть отныне контрапункт. В самом же произведении авангарда контрапункта не существует. Официант всегда невозмутим.

Протест заказывали?

Вот произведение: мастер изобразил на стене половой член. Рисунок не передает больших чувств, в общественных туалетах подобных изображений много, их оставляют дурные люди, часто маньяки. Однако рисунок помещен напротив здания Федеральной службы безопасности, и этот жест превращает туалетный рисунок в протестное произведение. Иными словами, произведение опознали как высказывание в контексте культуры общества. Так произошло с писсуаром, выставленным Дюшаном. Этот писсуар критика признала ярким произведением XX века, хотя высказывание имеет внешний характер: мастер эпатирует общественное мнение, утверждает, что люди — стадо, готовое поклоняться чему угодно, и люди подтверждают эту мысль, начинают поклоняться писсуару. Писсуар или рисунок члена не есть произведения. Произведением является эпатирующий жест. Требуется приличное общество — поскольку общество неприличное эпатировать невозможно. Важен контекст. В туалете есть посетители, но все участники дискурса стоят с обнаженными пиписками, и нарисованный член смотрится заурядным фактом. Иное дело — напротив здания ФСБ. Иначе говоря: чтобы быть опознанному в качестве искусства, произведению необходим конт­рапункт. Коль скоро в самом произведении его нет, искомый контрапункт ищется вовне. Для этого привлекается цепочка: кураторов, толмачей, продавцов, шаманов — создается инфраструктура, объясняющая значение тотема. Квадрат не перестанет быть квадратом, нарисованная пиписка не станет Джокондой — но квадрату и нарисованной пиписке сочинят биографию образного искусства. Любопытно, что термин «современное искусство» теперь употребляют для обозначения определенного сегмента искусства, который проще определить как «агитационное искусство». Эта подмена произошла в начале прошлого века, когда агитационный авангард выдал себя за образное искусство и в дальнейшем потребовал себе судьбы образного, автономного искусства. Это было некорректное требование по отношению к христианской эстетике, к творчеству Рембрандта и Ван Гога. Но это требование удовлетворили — исходя из положения социального: коль скоро авангард гоним — а Ван Гог тоже был непризнан, то налицо сходство в судьбе новаторов. Рассуждение было софистическим трюком. Ремесленник, рисующий афиши в кинотеатрах, может быть гоним среди ремесленников, которые рисуют афиши, — но эти неприятности мастера по изготовлению афиш не имеют ничего общего с непризнанным мастером портретов. И если ремесленник, рисующий плакат в кинотеатре, скажет, что его не понимают так же, как Ван Гога, то здесь будет неточность. Обоих не понимают, верно; но — по-разному. Авангард никогда не собирался быть образным искусством; авангард есть декларированно не-образное искусство, это тип деятельности, разрушающей образ, — и пожелать поделкам авангарда судьбы автономного образного творчества было некорректно. Проблема восприятия авангарда мещанами состоит в том, что они постоянно (пользуясь метафорой Козьмы Пруткова) читают на клетке слона надпись «буйвол» — и недоумевают. А смотрители зоопарка им объясняют: все правильно, это теперь буйволы такие, слегка похожие на слонов. Родилась эта нелепица в два приема: сперва «авангардом» поименовали все, что производили в 1910–1920-е годы и что имело трудную судьбу. Стали называть одним термином и творчество Шагала — и творчество Малевича, и картины Модильяни — и поделки Дюшана. Но это ровно в той же степени точно, как считать Бердяева, Сталина, Пастернака и Ежова единомышленниками, принадлежащими к одной школе мыслителей. Следующий шаг состоял в том, чтобы всех перечисленных мастеров судить внутри одного эстетического канона — что в отношении Пастернака и Ежова представляется очевидной ошибкой, но в отношении Малевича и Петрова-Водкина прошло как самоочевидное. Однако законы декоративного искусства — и искусства образного, агитационного искусства — и искусства автономного совершенно разные, принципиально иные. «Авангард» — то есть творчество Малевича, Родченко и т. п. — просто является агитационным искусством, манипулятивным, таким же точно, как оформление парадов, декор магазинов, — они и хотели манипулировать массами. Однако, попав в музеи, это агитационное творчество разделило судьбу автономного, образного искусства. Нам ведь в голову не придет обсуждать с точки зрения образной структуры плакат «Не стой под стрелой» и уместность данного плаката в храме? Но, коль скоро зрители, изучающие природу улыбки Джоконды (загадочный, автономный, отдельно живущий самодостаточный образ), обсуждают в тех же терминах «Черный квадрат», который по сути своей обычное агитационное искусство, то рубеж нелепости уже давно перейден. Агитационное выдали за автономное: и это произошло ровно потому, что манипуляцию толпой надо было выдать за свободный выбор человека. Мы требуем честных выборов из трех кандидатов, каждый из которых — коррумпированный мошенник и дурак. Само по себе это желание безумно, а тот, кто манипулирует таким порывом, — прохвост; но каждый из участников демонстрации ощущает себя при этом свободным индивидом, выражающим автономную волю. Как это сочетается — автономная воля и манипулируемое безумие? Так же легко, как признание агитационного искусства — автономным образным творчеством. Агитатору исключительно важно позиционировать жест: чем похабнее жест — тем пристойнее должно быть общество, чтобы жест получил необходимый контраст и возник контрапункт в восприятии. В свое время Ортега написал в «Восстании масс» об эпатирующих жестах авангарда: «Чего бы стоил этот жест среди дикарей?» И в самом деле — ничего. Но если собрать зал воспитанных людей — тогда имеет смысл снять штаны. И в этом пункте авангардная эстетика порывает с эстетикой революционной. Огромная ошибка — отождествлять эти понятия. Авангард противоположен революции: авангард есть агитатор, который оформит любой парад. Вам никогда не приходило в голову, что один и тот же продукт авангарда с равным успехом декорировал фашизм и коммунизм? Конечно, можно найти общие черты у Сталина и Гитлера — но сегодня тот же самый авангард декорирует уже капитализм и рыночную экономику. Это точно тот же самый авангард, это тот же лакей, это те же квадратики он нарисовал. Сгодится в любую витрину, на любой парад. Авангард по самой сути своей — паразит, он питается чужой жизнью; авангард — вампир, он оживает от чужой крови.

 

Сам авангард бесплоден и бескровен, ему нужен внешний объект. Авангард присоединится к любой демонстрации — важно попасть в музей. Писсуар вне музея не значит ничего. Но вы можете повесить хоть в туалете революционный холст Сезанна — и Сезанн останется Сезанном. Этим и отличается революция Сезанна, Микеланджело, Ван Гога. Революция доказывает свою состоятельность не отрицанием старого порядка, но утверждением порядка нового. Новый порядок является порядком, потому что упорядочивает бытие в новых образах. И если новые образы бытия жизненны, как и герои прежней эстетики, то у революции есть будущее. Герои Байрона, Гойи, Гюго, Маяковского — самодостаточны. Им не нужна внешняя жизнь для обретения собственной. Произведения Лермонтова, Ван Гога, Домье, Бодлера содержат в себе контрапункт. Эти произведения отрицают былую эстетику, но следуют ей в полной мере: драма происходит внутри образа, а не вне его. Трагедия — в самом холсте Ван Гога, драма — в самом стихе Бодлера, а не только в том, как данный стих воспринимался обывателями. Однако в определенный момент эстетику революции подменяют авангардной эстетикой, а образ — агитационным плакатом. И, продолжая список бунтарей, мы теперь прибавляем к нему авангардные имена: Малевич, Родченко, Бойс, Уорхол — они как будто бы тоже революционеры, хотя образов они не создали, они создавали жесты и знаки. Противоречие революции и авангарда ставит простой вопрос. Слово «мятежный» значит героический, драматический — или плакатный, ходульный? Если произведение не содержит в себе контрапункта, то в нем нет внутреннего противоречия, следовательно, произведение сделается ходульным, плакатным и перестанет быть революционным, поскольку революция — это драма. Контрапункт авангардом вынесен во внешнюю среду — это удобно, но и создает проблемы. Если вовсе устранить привычную эстетику, то с чем бороться? Если сбросить с корабля классику, а классика потонет за бортом, то где брать точку отсчета? Вот, победили, классика утонула — дальше что? Как знать, что такое «контрапункт» если то, что содержало контрапункт, — утопло? Что делать авангардному мастеру, мессидж которого сравнительно с микеланджеловским сюжетом довольно прост? Скажем, художник наложил кучу дерьма — сообщение, несмотря на вульгарность, остается одномерным. И секрет нахождения контрапункта в дерьме — утерян. В последние годы в нашей стране — стараниями прогрессивной общественности — было опознано в качестве протестных произведений несколько акций: Так, некий художник накакал в ГМИИ им. Пушкина под картиной Ван Гога, другой мастер привязал к половым органам газовую горелку и бегал в таком виде по выставочным залам; третий художник рубил топором иконы; группа авангардистов выложила своими телами слово «хуй» на Красной площади; новатор занимался мастурбацией на вышке бассейна; члены художественного кружка занимались групповым сексом в Зоологическом музее; авангардист разделся донага и лаял, изображая собаку; несколько дам, надев на головы мешки, плясали в кафедральном соборе, задирая юбки. Это произведения разного звучания, и получили они разный общественный резонанс. Факт мастурбации на вышке бассейна почти не замечен обществом, рубка икон оценена выше, тогда как пляски в храме получили широкую огласку. Чаще всего протест прибегает к туалетной лексике, но есть несколько произведений об­щест­венно-социального звучания, вне мочеполовой тематики. Например, члены группы «Коллективные действия» выезжали на природу, привязывали веревочки к деревьям, вешали объявления на березах, фотографировались на пленэре; или они спали в выставочных залах; или кукарекали, сидя в шкафах, — было сделано многое ради торжества свободы. Объединяет эти произведения одно — данные поделки не представляют автономный образ, они паразитируют на существующих общественных нормах. Но для функционирования культуры требуется объявить аги­та­ционную деятельность — образной. Или согласиться с тем, что мы дикари. Как быть?

Оплатите фальшивый счетик

У обывателя невольно рождается желание оградить нормы общежития от авангарда. Пусть авангард существует, но пусть он существует отдельно. Нельзя ли сделать так, чтобы деятельность эпатажных мастеров закапсулировалась? Пусть агрессия будет направлена не на произведения классики, не на жизнь обычных людей, но на себе подобных авангардистов. Отчего не сделать так, чтобы агрессивные проявления аннигилировали друг друга? Пусть бунтарь рубит топором не иконы, а газовые горелки, привязанные к гениталиям. Пусть мастер дефекаций какает не под картиной Ван Гога, а во время совокуплений арт-группы. Нельзя ли нарисовать половой член на человеке-собаке? Как бы чудесно все устроилось! Существовало бы специально огороженное помещение (не обязательно пенитенциарное учреждение), где авторы испражнялись бы друг на друга, рисовали бы половые органы на стенах, грязно ругались бы, лаяли, кусались. Собственно, такие учреждения существуют — это сквоты наркоманов, помещения малосимпатичные. И подчас грань между таким сквотом и музеем современного искусства неуловима — однако определить ее так же просто, как и в случае с писсуаром Дюшана: когда сквот захватывает культурное пространство, он превращается в музей. Авангардному искусству в Берлине для вящего торжества надо захватить картинную галерею классики — сегодня как раз идет шумный процесс о передаче лучшего в Европе музея классического искусства под галерею инсталляций. Выстроить отдельно гараж — мало. Надо утвердить, что мы занимаем место Рембрандта. И напуганный обыватель-мэр отдает лучший музей города, он хочет быть прогрессивным. Девушкам из авангардной группы надо кривляться в храме, мастеру дефекаций надо гадить под Ван Гогом — иначе деяния останутся на уровне туалета. Авангард в качестве паразита только и может существовать — сорняку надо обвиться вокруг ствола, хулигану надо утвердиться на классическом плацдарме. Авангардное искусство не автономное, не образное и не революционное искусство. Это искусство ничего и никогда не хотело утверждать или строить. Это деятельность обслуги — декораторов, официантов, пропагандистов. И мораль официанта всегда будет торжествовать над моралью всего общества в целом: у общества мечты о равенстве или мире, а тут конкретная проблема — чаевые гони! Сила официанта в простоте и незамысловатости: протестная агитационная демонстрация не есть революционная демонстрация. Мы хотим нагадить под картиной, но сами рисовать не собираемся, да и не умеем. Обывателю объясняют, что такая стратегия — условие свободы. Приводят глупейшую фразу, приписываемую Вольтеру: «Я не согласен с тобой, но отдам жизнь за то, чтобы ты мог высказать убеждения, с которым я не согласен». И мы повторяем эти глупейшие слова. И удивительно, насколько это глупейшее желание отдать жизнь именно за дрянь совпадает с намерением государства забрать у тебя жизнь за дрянь. Как-то само собой сложилось, что посетитель ресторана заискивает перед официантом — уж больно солидно холуй выглядит. Это не рациональное, но почти неизбежное чувство: официант, с одной стороны, ниже посетителя по социальной лестнице, но с другой — как бы и выше, он в сонме посвященных. Так и культура стала заискивать перед шпаной, перед хамом, перед фашистом, перед оголтелым невеждой — надо оправдываться за то, что веришь в Бога, в семью, в законы общежития. Это чувство ложного стыда возникает и перед государством: надо оправдываться за нежелание участвовать в грабительской войне, признавать разделение на рабов и господ и так далее. Это все застенчивость одного порядка. Не стоит отдавать жизнь за нарисованную пиписку ровно по той же причине, по какой не стоит признавать господства богатого над бедным или преимущества хама перед школьным учителем. Причина имеет простое название — уважение к духовным ценностям. Берегите силу протеста. Это сила нужна обществу. Не надо отдавать жизнь за негодяя, который испражняется в музее. Не следует отдавать жизнь за официанта. Узнайте сперва, сколько он получает на чай, кто владелец ресторана, что именно вам кладут в суп. Может статься, что все предприятие — крайне несимпатичное. Найдите более достойный повод использовать вашу жизнь. А если ваша жизнь не представляет для вас ценности, подумайте о жизни себе подобных. Они такого транжирства не заслужили.

Автор сочувствует всем гонимым и судимым и выступает за свободу слова.

Нет комментариев на запись “Размышления о современном искусстве”

Отправить сообщение

Вы должны быть авторизованы чтобы отправить сообщение